Ушедшее — живущее - Борис Степанович Рябинин

Положительно я не узнавал его, он словно родился заново!

От природы он был крепок, если не считать операции с глазами, никогда не болел, никто ни разу не слышал от него, чтоб он жаловался на недомогание. Он явно преуспел за то время, что мы не встречались: к 50-летию Октября в Берлинском зоопарке у входа поставили его группу орангов. Правда, сделана она была намного раньше: «Два года не могли отправить за границу». Кроме того, тоже для столицы ГДР, изготовил группу мамонтов, метровую модель. «В мае кончил. Просили в натуральный размер, сделал метровую. Эскизы для входа хочу им подарить, два носорога…»

— Приходится обслуживать заграничные зоопарки. А наши не интересуются, — заметил он с укоризной дальше. — Оформляли вход в наш Московский зоопарк, пригласили каких-то своих анималистов, а они пришли ко мне же консультироваться…

Разговор о Берлинском зоопарке припомнился мне, когда Моссовет принял решение о строительстве нового, большого Московского зоопарка. Вот где пригодились бы руки Ватагина! Увы, к тому времени Василия Алексеевича уже не было в живых.

Нет, он не жаловался, не подумайте. К чему жаловаться? Дела идут хорошо. Мысли его постоянно возвращались к Строгановскому училищу. Огромный заряд энергии получал он от общения с молодежью. Строгановское почти не сходит с уст. Привязался к Строгановскому! В воскресенье здесь, в мастерской, по будним дням — там… Ведь он и выставку свою, за шестьдесят лет, адресовал в первую очередь им, молодым!

— Педагогом стал! — повторял Василий Алексеевич. — Уже шестой год… Может быть, я пришел в институт несколько поздно, надо было раньше, но еще кое-что успею сделать… Первый курс уже могу проводить, уже второй выпуск. И таланты видишь — приятно! Есть способные ребята, хорошо получается. Есть чувство меры, чувство вкуса… Я — консультант, там преподают декоративную скульптуру, а в ней всегда представлены животные. Делают керамику, иной раз в стекле, в другом материале. Условные декоративные звери. В декоративном натура только повод, чем больше выдумаешь, тем лучше, и все же знать натуру необходимо. Я им говорю: я ведь зверопоклонник! И вы любите предмет своего творчества, без этого ничего не получится. Мне приятно, что моя педагогическая деятельность началась именно здесь. И еще говорю им: я принадлежу к тем художникам, которые достигают цели долгим трудом. Природе я благодарен за верность глаза, твердую руку…

А вот и они, легки на помине. Студенты. Девушки, парни. Они не забывают своего учителя и здесь. Молодая поросль советских скульпторов. Они любознательны, жадно-охочи до всего, что удастся услышать, что сможет продвинуть их в овладении мастерством, найти себя. Василий Алексеевич сразу все внимание переключает на них.

На доске, прислоненной к стулу, свежий набросок зубра. Работа только началась.

— Что-то не нравится мне в нем, — остановившись перед доской, в окружении студентов, задумчиво роняет Василий Алексеевич. — Недостает движения… А как на ваш взгляд?

Разгорается спор. Сколько людей — столько суждений. Мнения разделились. Василий Алексеевич терпеливо выслушивает всех. Проходит полчаса, час, два часа, а ребята и не думают уходить, верно, им и невдомек, сколь драгоценны для Ватагина эти часы воскресной работы. Они словно забыли о времени.

Теперь уже идет общий разговор. Студенты вставляют свои замечания, любопытствуют, докапываются до тонкостей. Василий Алексеевич с полной готовностью обстоятельно отвечает на любой вопрос. У него от них секретов нет. Вот так же подолгу задерживались они в выставочном зале Московского высшего художественно-промышленного училища, где показывались его произведения, и так же, до вечера, слышался этот тихий добрый голос…

Конечно, коснулись прикладного искусства: ведь многие из юных собеседников — будущие «прикладники». Что ж, ему и здесь есть что сказать; недавно сделал стилизованные бытовые украшения (в прошлом делал и «скифские»). По его образцам наладили выпуск на продажу; в салоне на Петровке — видели?

Внезапно встрепенулся — и уже другим тоном:

— Ожаднел, доски подбираю. Новое увлечение. Выскабливаю старые доски, пропитываю маслом, получается три тона…

Да, он верен себе. И выдумка его неиссякаема. И досок припас, — хватит надолго! Но все же червячок точит:

— Признаки того, что я начинаю сдавать, есть… И неудачи, и ошибки, которые я осмысливаю потом… — Подошел к медведю, тронул его. Медведя все-таки закончил, но он ему не нравится. — Ничем не оправдан. И размер его… Стоит и стоит, нюхает. Можно думать, что медом пахнет, но это очень условно. Виновата моя слепота…

Резьба по дереву по-прежнему влечет скульптора, но… «сейчас не хватает духу рубить большие вещи».

Все равно — неуемный. Вот еще новшество: обезьяны, горельефы, несколько разнохарактерных групп, зеленоватые и розовые. Доски из глины. Поглядел критически, покачал головой.

— Несколько раз лепил, все никак не попаду… И тон какой-то не тот…

Творец существует, пока он строг к себе. Чародей анималистики, Ватагин не знает покоя, творческого застоя. Возраст преклонный, но он как будто и не чувствует его. Вот разве только чуть изменилась походка. Снова направляется к зубру:

— Идет или не идет? Все дело в походке…

— Идет, идет, Василий Алексеевич! — Право, молодым все здесь кажется верхом совершенства, без единого изъяна.

Внезапно завязывается беседа об искусстве ацтеков. (Вероятно, виноват зубр: от него мысли тянутся к бизонам, просторам Америки, искусству мексиканцев, много позаимствовавших от их предшественников-индейцев.) Чем они обрабатывали камень? Кремнем? А древние египтяне? Все это живо интересует старого художника. И тут же вдруг, уже без всякой видимой связи, — о Микеланджело, о его неукротимости и творческой неиссякаемости, поражающей и доныне энергии: два года сам ломал мрамор, заготовлял для своих скульптур. А как расписывал купола: смотреть надо лежа, а он три года писал безотрывно. За шесть дней до смерти рубил плиту. Будучи девяностолетним стариком, говорил: «Только начал понимать ремесло — и конец…»

Конец? Но разве бывает он у настоящего большого мастера?

«Пускай стоит»… Такими словами обычно заканчивал Василий Алексеевич, отклоняя просьбы коллекционеров продать что-либо из его запасов. «Денег мне не надо, — не раз говорил он. — Государство дает мне достаточно. Сам скупаю! Хочу собрать здесь побольше…» Ему шла пенсия, а кроме того, притекали средства от тех вещей, которые приобретали музеи и художественные галереи. Пенсия, как признание его заслуг, была крупная, и жаловаться действительно не приходилось.

Правда, мне таки удалось купить у него «Багиру», керамику, но это было на заре нашего знакомства; а после он стал дарить — сам, без просьб. Приезжаешь, соберешься уходить — он придвигает статуэтку: «Это вам». Так я получил голову львицы, кондора, «предка» — фигурку доисторического «гомо сапиенс», нечто среднее между гориллой и